Для чаго патрэбныя былі шляхецкія гербы? Першапачаткова, канешне, для таго, каб адрозніць сваіх на полі бою. Падкрэсліць высокае паходжанне і распавесці эмблемай гісторыю свайго роду — таксама добрая мэта. Але і перад суседзямі пакрасавацца важна — і вось шляхціц, узброіўшыся фантазіяй, з належным гонарам выбірае сабе на герб… граблі! Як такое магчыма? Распавядаем пра незвычайныя выявы на гербах беларускай шляхты.

ВКЛ

Речь Посполитая

История

«На шчыце ў чырвоным полі намаляваны срэбны кот, які сядзіць, запусціўшы хвост у заднія ногі, з паднятымі пярэднімі лапамі і з залатой павязкай на галаве. У кляйноце тры страўсіныя пёры. Намёт чырвоны, абабіты срэбрам». 

Дзіўная назва герба «Кот Марскі» да мора, насамрэч, не мае ніякага дачынення, а, верагодна, звязаная з нямецкай мовай. На больш старажытных выявах герба кот нагадвае малпачку, а па-нямецку мартышка якраз называецца Meerkatze — «марскі кот». Верагодна, і сам герб трапіў на нашыя землі праз Нямеччыну з больш заходніх краёў — малпачка сустракаецца ў геральдыцы Партугаліі, Гішпаніі і Нідэрландаў.

Хто карыстаўся гербам:

 Вайшвілы, Вайшнаровічы, Вілкаловічы, Вількалевічы, Віркаловічы, Войснары, Войшнары, Катлубаі, Каты, Корзуны.

«Вавёрка сядзіць у залатым полі. Кляйнот: палова мурына (жыхара Афрыкі) у срэбнай насцегнавай павязцы, у левай руцэ ён трымае срэбны сцяг з вавёркай на шчыце». 

Паводле легенды, шляхціц Ян Бажэньскі, які карыстаўся гербам з вавёркай, ваяваў на службе караля Арагонскага. У адной з бітваў ён мужна перамог маўраў і захапіў у палон аднаго з іх. Так Бажэньскі вярнуўся дадому ўжо з рыцарскім гербам, дзе з таго часу і намаляваны той самы маўр. 

 Базарэўскія, Базылеўскія.

«У чырвоным полі — фіялетавая шапка, абцягнутая знізу тканінай з залатымі, сінімі, зялёнымі, чырвонымі і срэбнымі палосамі і аздобленая залатым кутасам з левага боку, а з правага боку — тры пёры, сярэдняе залатое, а бакавыя сінія. Кляйнот: тры страусавы пёры. Намёт чырвоны, падбіты золатам». 

карысталіся татарскія сем’і, таму досыць лагічна, што на ім намаляваны цюркскі галаўны ўбор. Для беларускіх земляў такія спалучэнні колераў і фасоны выглядаюць досыць экзатычна, але татарская шляхта жыла тут яшчэ ад часоў Вітаўта. 

Герб «Аксак ІІІ». «У чырвоным полі па дыяганалі фіялетавае сэрца, працятае срэбнай стралой зверху ўніз у левы бок. У кляйноце — тры страусавы пёры». 

Герб «Прыяцель». У блакітным полі над залатой талеркай чырвонае сэрца працятае адной стралой ці крыжападобна дзвюма стрэламі. Кляйнот: пяць страусавых пёраў.

Татарскае паходжанне мае і герб «Аксак». У яго ёсць тры варыяцыі, на адной з іх – выява, якая нагадвае сэрцайка з абгорткі жуйкі «Love is», працятае стралой. 

Падобны сюжэт мы можам пабачыць на яшчэ адным гербе пад назвай «Прыяцель». Верагодна, што першы носьбіт менавіта гэтай, трэцяй, варыяцыі герба «Аксак» меў дачыненне да нейкага роду, што карыстаўся гербам «Прыяцель», і, адпаведна, гэтае сэрца перавандравала з герба на герб.

 Аксакі, Акінчыцы, Гурко, Даўнаровічы, Кардашэвічы, Каспяровічы, Селімовічы, Талькоўскія, Шагуневічы.

Адамовічы, Бейнаровічы, Грабоўскія, Макушынскія, Міцкевічы, Мурашкі, Нагродзкія, Паўловічы, Рамановічы, Акінчыцы, Ждановічы.

«У блакітным полі срэбны аднарог на дыбах. У кляйноце палова срэбнага аднарога на дыбах». 

Паводле легенды, першым носьбітам герба быў італьянец Баніфацый, чыё імя скарацілі як Бонча. Герб «Бонча» прыйшоў на нашыя землі амаль адначасова з прыняццем хрысціянства. Блакітны колер у хрысціянстве асацыюецца з Маці Божай, а аднарог сімвалізуе чысціню, нявіннасць і строгасць, што таксама дазваляе атаясамліваць яго з Марыяй і Езусам. Верагодна, менавіта па гэтай прычыне герб стаў такім папулярным сярод мясцовай шляхты.  

 Ануфровічы, Асмалоўскія, Бабіноўскія, Багдановічы, Банчэўскія, Бруевічы, Буйневічы, Букоўскія, Булаты, Васьнеўскія, Гіршы, Грахоўскія, Гудыноўскія, Заверскія, Оттэнгаўзы, Раманоўскія, Тамашэўскія, Хадасоўскія.

«У залатым полі палова залатога аленя, што выскоквае з такога самага паўмесяца, плячом дагары, з залатой зоркай паміж рагамі. У кляйноце над шлемам у кароне намаляваны хвост паўліна з залатым паўмесяцам дагары нагамі з зоркай, як на гербе».

Назва герба, імаверна, паходзіць ад чэшскага слова «paroháč»  — рогач, алень. У геральдыцы алень сімвалізуе высакароднага ваяра. На арыгінальным гербе «Брохвіч» размешчаны толькі сам алень, зоркай і паўмесяцам дапоўненая яго трэцяя версія. Шасціканцовая зорка тут не мае дачынення да габрэяў, у еўрапейскай геральдыцы гэта проста найбольш распаўсюджаная выява зоркі. Гэты вобраз супадае з пячаткай Саламона, якую выкарыстоўвалі як амулет: у крыніцах XV стагоддзя ваярам прапануюць насіць на сабе такі знак, каб іх не ўзялі ў палон. Геральдычны паўмесяц жа можа абазначаць як удзел прадстаўнікоў роду ў барацьбе супраць туркаў, так і проста ласку і абарону Маці Божай. 

«У чырвоным полі зялёны або залаты яблык, прабіты трыма мячамі: па дыяганалі справа налева, злева направа і ззаду. Кляйнот: тры страусавыя пёры». 

Першыя прадстаўнікі роду Гербуртаў і аднайменнага герба былі родам з Маравіі — відавочна, колеры на гербе нагадваюць пра гэта (да сённяшняга дня афіцыйныя колеры рэгіёна — белы і чырвоны). Паводле фамільнай легенды, Карл Вялікі падараваў Гербурту землі ў Венгрыі і Чэхіі за гераізм у бітвах. У геральдыцы яблык абазначае мір, адпаведна, яблык, прабіты мячамі — гэта мір, здабыты пасля войнаў. 

«У жоўтым полі, на зялёным узгорку, белыя граблі з сямю зубцамі, якія тырчаць проста ўгору. У шлеме над каронай пяць страусавых пёраў».

Хаця шляхціцы — браты па зброі — любілі хваліцца гераічнымі ўчынкамі продкаў на полі бою, рыцарства было цесна звязана і з зямлёй. 

 — не адзіны ў нашай геральдыцы герб з выявай гаспадарчых прылад (напрыклад, 

 парушаюць геральдычнае правіла чаргавання, якое забараняла наносіць на шчыт два металы (золата і срэбра) адначасова. 

Паводле легенды, герб паходзіць з Багеміі. Існуе чэшскі род Грабішыц, эмблемай якога былі граблі ў розных формах — магчыма, гэтыя роды звязаныя паміж сабой. Аднак некаторыя даследчыкі лічаць, што чэшскае паходжанне — толькі байка, а назва пайшла па сугуччы ад ракі Грабіца, дзе знаходзіліся родавыя вёскі носьбітаў герба. 

 Вышынскія, Вышэнскія, Зароскія, Зароўскія, Ліпскія, Маклокі, Чарномскія.

«На шчыце ў залатым полі на чорным мядзведзі, які ідзе, — панна ў чырвонай сукенцы, упрыгожаная залатой каронай. У кляйноце паміж двума аленевымі рагамі — палова ўздыбленага чорнага мядзведзя з чырвонай ружай у правай лапе. Намёт чырвоны, падбіты золатам». 

«Равіч» — адзін з найстаражытнейшых гербаў на землях былой Рэчы Паспалітай, вядомы з пачатку XIV стагоддзя. Легенда пра герб такая: пасля смерці караля Англіі Кнута Вялікага дзяржава перайшла да яго сына — Свенона — з умовай, што Свенон забяспечыць сваёй сястры Клатыльдзе пасаг. Аднак малады кароль вырашыў аддаць сястру на з'яданне чорнаму мядзведзю, а пасаг забраць сабе. Клатыльда змагла супакоіць драпежніка і з трыумфам вярнулася ў замак верхам на спіне мядзведзя, трымаючы пояс ад сукні як лейцы. Напалоханы гэткім цудам, брат папрасіў у сястры прабачэння і вярнуў ёй скрадзеныя скарбы. Праз некаторы час прынцэса выйшла замуж за герцага Латарынгскага. Сыны Клатыльды аселі ў Польшчы, каля Равы Мазавецкай. Як вечны напамін пра цудоўнае збавенне маці, яны змясцілі на сваім гербе прынцэсу на чорным мядзведзі.  

 Ален(д)скія, Астроўскія, Аўсяныя, Банецкія, Вайцяховічы, Ваўністыя, Вольскія, Вышамірскія, Вячоры, Гаваркоўскія, Гаворкі, Галімскія, Галінскія, Гансеўскія, Ганы, Гаўдзевічы, Грудзіны, Гудзьвіловічы, Гуды, Гуткоўскія, Гутоўскія, Дамброўскія, Жакевічы, Забароўскія, Здзяхоўскія, Зямацкія, Карвоўскія, Кеневічы, Лясатовічы, Падэрні, Ракіцкія, Рацэвічы, Чэрскія, Яроцкія.

«У чырвоным полі накіраваная ўніз срэбная страла пранізвае галаву залатога змея, які абвіваецца вакол усёй стралы. Пад стралой тры срэбныя грыбы два над адным». 

Першым гэты герб атрымаў татарын Грыбуновіч яшчэ ў 1590 годзе. Верагодна, вобраз грыбоў узнік праз сугучнасць з прозвішчам уладальніка. 

 Абразевічы, Байбуза, Бенкускія, Войнічы, Грыбуновічы, Кастравіцкія, Стрыбуновічы.

«На зялёным шчыце жывёла, якая ідзе; пярэдняя частка яе цела, што належыць дзіку, намалявана срэбрам, а задняя палова, што належыць мядзведзю,  — чорным. Кляйнот — чорны мядзведзь, намёт зялёны зверху і срэбны знізу». 

Паводле легенды, запісанай Барташам Папроцкім, невялікая каралеўская працэсія рушыла праз лес. На шляху грамада сустрэла велізарных дзіка і мядзведзя, якія біліся, не звяртаючы ўвагу на людзей навокал. Два браты вырашаюць уступіць з пачварамі ў бойку і дамаўляюцца, што старэйшы заб’е дзіка, а малодшы мядзведзя. Шэсце ўратаванае, і ў знак падзякі кароль дорыць братам герб з паўдзікам-паўмядзведзем.  

Мемы на шчытах: незвычайныя гербы беларускай шляхты

Теперь бы о ней сказали: разбиралась в медицине лучше мужчин и вела трэвел-блог ещё до того, как это стало мейнстримом.


Беларусь

Первая в истории Речи Посполитой женщина-врач, автор мемуаров «Авантюры моей жизни».

Саломея Пильштынова (Русецкая)

(1718 — после 1760)

Литература

XVIII век

Эпоха просвещения

Барокко

О Саломее Пильштыновой (она же Русецкая, Гальпирова, Маковская) мы через почти триста лет после ее смерти знаем только то, что она сама разрешила нам знать. Никто так и не может догадаться, откуда и когда она появилась и куда исчезла.

Родилась около 1718 года (точная дата неизвестна) в Новогрудке, получила довольно скромное образование и с детства интересовалась не самым женским занятием — стрельбой. Молодой девушкой вышла замуж за врача Якуба Гальпира, вместе с которым в скором времени переехала в Стамбул. Саломея, авантюристка по природе, начала помогать мужу в работе и сама быстро научилась лечить сначала болезни глаз, а в дальнейшем и внутренних органов, что принесло ей большую популярность и не однажды спасало жизнь.

Возникает вопрос: как в абсолютно патриархальной мусульманской стране в XVIII веке иностранка получила официальное разрешение заниматься лечебной практикой наравне с мужчинами? Ответ прост: по мусульманским обычаям мужчина, даже врач, не мог посещать гаремы, а правоверные мусульманки не имели право лечить мужчин. Саломея же как представительница другой религии могла свободно работать с любимыми пациентами.

Несмотря на относительную веротерпимость внутри страны, иностранцам работать в больших городах иногда было опасно. Однажды к Саломее пришли два янычара,

переодетые в женскую одежду и завернутые в чадру, и попросили пойти с ними к больной матери в соседний район города и даже собирались оплатить дорогу. Саломея отказалась, так как на улице ее уже ждала повозка, чтобы везти доктора к следующему пациенту. В этот момент подошла женщина, жена врача-еврея Эбеулу, семья которого жила неподалеку, и начала рассказывать о своем опыте в лечении болезней, какого Саломее якобы не хватало, и вызвалась помочь янычарам. Согласно турецкой традиции, надев свои самые дорогие украшения, женщина поехала вместе с солдатами. Вскоре ее нашли убитой и без драгоценностей.

Саломее часто приходилось становиться своеобразной мисс Марпл и самостоятельно искать выход из запутанных жизненных ситуаций, опираясь исключительно на собственный ум, внимательность к деталям и непреодолимое желание донести до людей правду (так, как она ее понимала).  Однажды, когда ее муж лечил одного очень знатного и богатого человека, тот умер. Семья умершего собиралась идти к султану с требованием наказать врача смертью. Саломея с помощью денежной компенсации уговорила родственников не спешить с решением. Выиграв время, она выяснила, что при приготовлении лекарств присутствовал конкурент Гальпира — доктор Фонсека. Не желая попасть в руки турецкого суда, одного из самых жестоких и принципиальных в мире, доктор согласился выплачивать компенсацию вместо Гальпира и уехал из страны.

Авантюры, опасные и иногда невероятные, сопровождали Саломею и за границами Османской империи. Кроме родной Речи Посполитой, она посещала европейские страны и Россию. После преждевременной смерти Якуба Гальпира Саломея некоторое время работала при дворе Михала Казимира Рыбоньки и Франтишки Уршули Радзивилл. В дальнейшем она переехала в Российскую империю, где дружила с Анной Ивановной — императрицей из династии Романовых.

В то время был популярен довольно специфический способ заработка — перепродажа военнопленных. Однажды Саломея встретила пятерых австрийцев, плененных турками, выкупила их и послала каждой из пяти семей письмо, в котором заверила, что пленники находятся в хороших условиях и смогут вернуться на родину, когда их родные пришлют определенную сумму денег. У судьбы хорошее чувство юмора: четыре семьи заплатили выкуп, а вот пятый пленный — Юзеф Фортунат де Пильштын (Пихельштейн) — был, должно быть, не очень нужен родственникам, да так и остался с Саломеей, в скором времени став ее вторым мужем. В дальнейшем наша авантюристка будучи беременной отправится через Альпы в Вену, чтобы найти родителей мужа, и, как можно догадаться, обязательно их найдет.

Свою полную приключений и чудес жизнь Саломея Русецкая описала в мемуарно-приключенческом романе с длинным и красивым названием в лучших традициях эпохи Барокко: «Пададзенае свету рэха заняткаў, падарожжа і жыцця майго авантураў на чэсць і хвалу Пану Богу, у Святой Тройцы Адзінаму, і самой святой Маці Хрыста, пана майго, і ўсім святым». Рукопись произведения, которая теперь находится в Кракове, сопровождается предисловием «К любезному читателю», в котором авторка сообщает интересные подробности о написании произведения: 

Сохранилось также посвящение Людвике Потоцкой, жене великого гетмана Короны Юзефа Потоцкого, подписанное авторкой — Региной Саломеей Маковской. Из текста посвящения следует, что наисветлейшая Госпожа и Благодетельница (так к ней обращается Саломея) планировала выступить меценаткой и помочь с публикацией произведения. Однако по неизвестным причинам рукопись, к сожалению, оставалась ненапечатанной на протяжении двухсот лет.

Мемуары обрываются едва ли не на полуслове, и нам остается только догадываться, почему так произошло. Может, Саломея решила больше не писать о своей жизни? Или, как мечтала, поехала странствовать в Палестину, а дневник так и остался лежать на столе? Или, дописав последние слова, она отправилась в путешествие, которое не имеет ни начала, ни конца?

А может, вся эта история — только фантазия, что зародилась в голове странствующего полковника артиллерии Иоанна де Витте, среди записей которого и было найдено произведение?

В любом случае, прочитать его можно 

Путешествия, медицина и литература: загадочная история Саломеи Пильштыновой

В поисках истоков белорусской литературы оглядываемся на тысячу лет назад

Средневековье

Во второй части цикла о старобелорусской литературе узнаем о коммерческой жилке Франциска Скорины и об угрозе исламизации как настоящем смысле «Песни про зубра»

Ренессанс

Если Ренессанс показывает человека идеальным, то Барокко показывает человека таким, какой он есть.

Эпоха, в которой находится корень белорусской разобщенности, споры между католиками, православными и униатами и монах, который привозит в Москву опасные знания и нормальную поэзию.

Женские голоса и живой народный язык. Что еще появляется в нашей литературе на закате Речи Посполитой, разбираемся в заключительной части цикла.

Просвещение

Белорусская литература от Средних веков до эпохи Просвещения

Давняя белорусская литература

Первая в Великом княжестве Литовском женщина-драматург, основательница придворного театра в Несвиже.

Франциска Урсула Радзивилл

(1705–1753)

Обычно исследователи датируют Просвещение серединой XVIII века, но уже в 1740-х годах наблюдаются просвещенческие тенденции. Мне нравится мысль голландского литературоведа Ганса Яна Йоханнеса, специализирующегося на XVIII столетии: «совсем необязательно нужен развитый фондовый рынок, чтобы появлялись литературные шедевры». Это абсолютная правда: наоборот, источником вдохновения могла стать кризисная ситуация, какую мы и наблюдаем в XVIII веке. Государство разваливается, и последний король Речи Посполитой, Станислав Август Понятовский, к сожалению, был тем, кто довел этот процесс до логического завершения: все закончилось тремя разделами Речи Посполитой. Но не стало ли это для многих источником вдохновения? Рассуждали так: «в обществе нет никакой гармонии, кризис политический, кризис экономический. Давайте попробуем создать гармоничный мир хотя бы в рамках искусства, в рамках изящной словесности, попробуем научить конкретного человека каким-нибудь хорошим вещам, потому что государство совершенно не в силах показать человеку позитивные стратегии». Возможно, именно на этой почве возникает Просвещение. 

Именно в эпоху Просвещения в белорусской литературе смело и эмансипированно заявляет о себе женщина. Самая известная женщина в нашем XVIII веке — княгиня Франциска Урсула Радзивилл, основавшая в Несвиже в середине XVIII века собственный придворный театр. А была еще женщина-авантюристка, оставившая свои мемуары: Регина Саломея Пильштынова из рода Русецких. Это женщина, поехавшая за своим мужем в Турцию, занялась врачебной практикой, не имея специального образования, потом перепродавала австрийских военнопленных — всего у нее их было пятеро, за четверых она получила выкуп, а за пятого никак не могла получить, и, чтобы добро, как говорится, не пропадало, вышла за него замуж. Вот такие фантастические истории представляет нам именно XVIII век — и это действительно была абсолютно уникальная эпоха, не похожая на древнюю письменность. 

Мы сразу чувствуем, что это уже начало новой литературы. И именно в эту эпоху появляется довольно много памятников на том языке, который уже с натяжкой можно назвать белорусским. Это не старобелорусский язык летописей XVI века, но рождение «беларушчыны». Тем не менее мы должны ясно осознавать, что в XVIII веке нельзя говорить о наличии чистого языка — ни польского, ни белорусского. Латинский язык — это другое дело, он оставался в своих классических формах, выработанных ещё во времена Древнего Рима. И, кстати, латинская поэзия на наших землях развивалась все так же плодотворно, в отличие от остальной Европы. Ни во Франции, ни в Германии того времени мы практически не найдем латиноязычной письменности. У нас эту традицию поддерживали иезуиты, поэтому и Михаил Корыцкий со своей поэмой «Птичий сейм», и Францишек Князьнин, писавший и на латинском, и на польском языках, — это поэты реально читабельные, и именно в XVIII веке появляется читатель в нашем сегодняшнем понимании. 

Появляется литература на белорусском языке, на том языке, на котором белорусы реально разговаривали в XVIII веке: смешанный, белорусско-польский, но уже живой, насыщенный проблематикой, актуальной для светского человека. Появляется анонимная поэзия. Ее еще называют песенно-интимной лирикой. Вообще, в XVIII веке искусство было синкретичным. Это значит, что литература была неотрывно связана с музыкой, с изобразительным искусством. Песенно-интимная лирика — это как раз феномен, показывающий, насколько тесно в XVIII веке сосуществовали музыкальное искусство и поэтическое. Один из наиболее интересных анонимных сборников — это сборник «Куранты», найденный британским славистом Арнольдом Мак-Миллином, и там поэтические тексты сопровождаются нотными партитурами. Это уже не что-то седое, древнее, сухое и неинтересное, это живая поэзия.

Литература максимально сближается с жизнью человека, причем с его интимной жизнью. Эта тема ярко представлена и в творчестве Франциски Урсулы Радзивилл, и даже суровые иезуиты уже вспоминают о том, что существует мир чувств. Во всяком случае, у Францишека Князьнина мы находим большое количество элегий, в которых звучат ностальгия, и дружеские чувства.

Именно эпоха Просвещения подводит нас к пониманию такого важного, этапного произведения как «Энеида навыворот». Откуда она взялась в XIX веке? На мой взгляд, это произведение нужно расценивать как феномен так называемого «долгого XVIII века». В других литературах произведения такого типа, а именно литературные травестии, появились не позже XVIII века. Украинская «Энеида» Котляревского появилась в конце XVIII века. То, что у нас такое произведение появилось немного позже, — ничего страшного, но оно относится еще к той эпохе, эпохе Просвещения, когда многое в старой письменности уже переосмысляется. А что такое критическое переосмысление в литературе? Что происходит, когда мы, например, переосмысляем свой гардероб? То же самое происходит и в литературе: она переодевается. Ей нужно отказаться от многих старых вещей. Очень многое из того, что исследователи называют пародийно-сатирическим в литературе XVIII века, на самом деле может таковым не являться. Не обязательно во всех опытах такого типа видеть пародию и сатиру, это может быть просто юмор, попытка свежим взглядом посмотреть на что-то традиционное, уже ставшее старомодным, замедляющим литературное развитие. И в этом смысле эпоха Просвещения заложила фундамент для последующего развития литературы, для появления таких крупных фигур в нашей письменности, как Ян Чечот и Адам Мицкевич.

Религиозный деятель и поэт

Симеон Полоцкий

1629-1680

Белорусский поэт, драматург, переводчик, классик белорусской литературы, один из основателей новой белорусской литературы и литературного языка. Настоящее имя – Иван Луцевич.

Янка Купала

1882–1942

Барокко в Беларуси сближается с европейским барокко по времени, поскольку европейское барокко — это преимущественно вторая половина XVI века, и у нас уже в 80-х годах XVI века барокко сопутствует Ренессансу, переплетаются ренессансные и барочные тенденции. Прежде всего это наблюдается в латиноязычной поэзии. В это время появляется больше всего латиноязычных произведений, например, «Радзивиллиада», героический эпос Великого княжества Литовского. Следует отметить, что именно в эпоху барокко особенно отчётливо заметно противостояние двух основных традиций, связанных с нашими двумя основными конфессиями, православием и католицизмом.

Католическая культурная парадигма развивается по западноевропейской модели, и здесь большое значение имело то, что в 1570 г. была открыта Виленская иезуитская коллегия. В 1579 г. она была реорганизована в академию, а в 1580 г. король Стефан Баторий, подписав привилегию, утверждает существование этой академии юридически. Мы получаем первое высшее учебное заведение, и не нужно думать, что в ней учились только католики. Дети из православных семей также имели возможность получить высшее образование именно у иезуитов. Это было образование европейского образца, и это определило многие тенденции в развитии изящной словесности: у нас развивается утончённая поэзия — опять же, европейского образца. Но нужно помнить, что оставалось и вторая культурная парадигма, связанная с православием, и здесь нужно осознавать специфику этой парадигмы. Об этом очень хорошо писал ещё в XIX веке российский литературовед Пекарский. Он упоминал один из памятников конца XVII века, когда в Москву приехал наш Симеон Полоцкий. В этом памятнике было высказано такое предостережение: мол, приезжают к нам в Москву многие, учившиеся в Риме и Польше, и привозят с собой какие-то опасные знания, а «довольно бо есть православная вера ко спасению, и не подобает верным прельщатися чрез философию и суетную прелесть».

И, конечно, именно в этом русле мы должны рассматривать процессы, связанные с Брестской церковной унией 1596 г. Именно в эту эпоху закладывается основа той дилеммы, которую прекрасно показал Янка Купала в своих «Тутэйшых»: кто мы, русские или поляки? Часть белорусов считает себя русскими, часть — поляками. «Русские» — это православные, «поляки» — это католики. Два этих литературных и культурных течения существуют параллельно, они никак не сотрудничают и не пересекаются.

Что же такое барокко? Если Ренессанс показывал человека таким, каким он должен быть, показывал идеал, к которому надо стремиться, то барокко показывало человека таким, какой он есть — противоречивым. Барокко очень эмоционально, а когда мы в таком эмоциональном состоянии, о чем мы в первую очередь думаем? О том, что мы, к сожалению, умрём. Отсюда memento mori, «помни о смерти», этим мотивом проникнуты многие произведения эпохи барокко. Отсюда discordia concors, «сочетание несочетаемого», потому что человек такой и есть: в нем сочетаются любовь и ненависть, гнев и сострадание.

Барокко плавно переходит с XVII века в XVIII, у нас это довольно продолжительная эпоха, и в первой половине XVIII века это уже позднее барокко. Но, конечно, ещё в конце XVII века нужно отдельно выделить фигуру Симеона Полоцкого. Это был просто гениальный для своего времени человек, потому что он прижился в Московской Руси, будучи из ордена базилиан, будучи носителем той самой латинской книжности, к которой очень настороженно относились в Московской Руси. Тем не менее он не был казнён. Наоборот, он добился успеха, и благодаря Симеону Полоцкому в Московской Руси рождается настоящая, нормальная поэзия, поскольку то, что было до этого, читать невозможно — это не стихи.

Барокко в литературе чрезвычайно разнообразно. В первую очередь в нашей литературе оно многоязычно и многожанрово. В XVIII веке, во времена позднего барокко, мы наблюдаем бурное развитие всех жанров, прежде всего поэзии на разных языках. В XVIII веке существует в рукописной форме и белорусскоязычная поэзия, но рядом с этим продолжается старая традиция, связанная с польском и латиноязычной письменностью. Конечно, в связи с религиозными проблемами широко представлена ​​полемическая литература — очень специфическая, её трудно читать современному человеку, но она много даёт историкам для понимания нашей ментальности, нашей идентичности. Именно в этой эпохе нужно искать корень нашей культурной, конфессиональной, этнической разобщённости. Представителями литературы эпохи барокко были очень разные писатели. Конечно, если это была полемическая литература — полемика между православными и униатами, между православными и католиками, — то участвовали в ней религиозные писатели, суровые священники в соответствующем облачении, и о женщинах там не могло быть и речи. А уже в XVIII веке в литературе появляются светские люди. В нашей литературе наконец появляется женщина, Франциска Урсула Радзивилл, но о ней лучше говорить уже в контексте следующей эпохи.

В литературе эпохи барокко проблематизируются многие очень важные вещи: с одной стороны, появляется понятие отщепенца, и это имеет отношение также к религиозной полемике. С другой стороны, в эпоху барокко наблюдается большой интерес к истории, и именно в это время, на рубеже Ренессанса и барокко, возникает «Хроника» Матея Стрыйковского, очень важный исторический трактат на польском языке. А уже в середине XVII века на латинском языке появляется «История Литвы» Альберта Виюк-Кояловича, ректора Виленской иезуитской академии — первая попытка историографии с позиции ВКЛ.